Николай Петрович Крымов

Шедевры мастера: После грозы, 1915 Вечернее солнце, 1921 Летний пейзаж с избами Утро, 1918

Николай Петрович Крымов. Воспоминания друзей и учеников о художнике

Воспоминания о Николае Крымове:
Н.Моргунова. Учитель и ученики - Ф.С.Богородский. Встречи с Крымовым - 2 - Л.И.Бродская. О моем знакомстве с Н.П.Крымовым - С.П.Викторов. Мои воспоминания о Крымове - 2 - 3 - А.О.Гиневский. Беседы с Крымовым - 2 - 3 - Ф.П.Глебов. Учитель - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - Д.Н.Домогацкий. Воспоминания ученика - 2 - 3 - 4 - К.Г.Дорохов. Памятные встречи - 2 - В.П.Журавлев. О педагогической деятельности Крымова - Н.А.Кастальская. Крымов - 2 - Е.Н.Крымова. Моя жизнь с Н.П.Крымовым - Ю.П.Кугач. Прекрасная пора учебы - 2 - Кукрыниксы. Художник Н.П.Крымов - 2 - 3 - 4 - В.В.Левик. Учусь у Крымова - 2 - 3 - П.Н.Малышев. Крымов-педагог - 2 - 3 - 4 - 5 - Н.Г. Машковцев. Живопись Крымова - А.Л.Лидова. Отец и сын Крымовы - 2 - 3 - Ф.Н.Михальский. В художественном театре - 2 - В.Н.Попова. Крымов-декоратор - Ф.П.Решетников. Дорогие воспоминания - 2 - 3 - 4 - 5 - Н.К.Соломин. Учитель и друг - 2 - Г.О.Рублев. Из записной тетради - А.С.Айзенман. О том, что помнится - 2 - 3 - С.В.Разумовская. Н.П.Крымов - 2 - 3 - 4.

В.В.Левик. Учусь у Крымова, продолжение

И вдруг он поглядел на меня с отчаянным озорством в глазах.
- Значит, видите тон, зачем же вы все светлите? Чувствуя, как меня заливает горячая радость, я смущенно пробормотал, что мечтаю о живописи светлой, как у импрессионистов, но сам знаю, что у меня ничего не выходит. Крымов досадливо отмахнулся.
- Импрессионисты оттого и светлые, что писали тоном. И он начал объяснять мне свою, теперь общеизвестную теорию тона. Рассказал историю с горящей спичкой, помогшей ему правильно определить тон белой стены. В нем чувствовался прирожденный педагог, который не устраивает из своего мастерства никаких тайн или секретов, а стремится к тому, чтобы ученик все понял и все усвоил до конца. Чем больше он говорил, тем больше хотелось немедленно идти писать. Все становилось простым и понятным. Под предлогом того, что я пропускаю солнечный сеанс, я вскоре увязал свои работы и ушел.
Аркадий еще остался.
Как всегда случалось с учениками Крымова, я на первых порах ударился в другую крайность: начал темнить свои холсты. Но к перетемнению Николай Петрович относился более терпимо, хотя и подчеркивал, что это тоже неверно. В такой относительной терпимости была своя логика: зеленое дерево не может стать светлее, чем в тот момент, когда оно освещено солнцем, но темнее оно может стать всегда, в зависимости от погоды и освещения.

Николай Петрович начал со мною заниматься с бескорыстной щедростью, совершенно не скупясь на время. Он никогда не отказывал и не выражал недовольства, если ученик приходил к нему лишний раз за советом. Наоборот, если я, стесняясь беспокоить его, пропускал несколько дней, он начинал сердиться. Учил он самому существу дела, элементам живописи, никогда не затемняя это существо рассуждениями общего характера. «Верный тон на верное место, - любил он говорить, - и тогда будет все: и рисунок, и форма, и воздух, и пространство». При этом неправильно было бы думать, будто, требуя верности тона, Крымов забывал о цвете. Он только считал, что восприятие цвета очень индивидуально и что ему нельзя учить, а верному виденью тона учить можно и нужно. «Где Ван Гог видел оранжевое и зеленое, - говаривал он, - там Каррьер видел оттенки коричнево-серого, а вот Врубель написал Офелию и Гамлета черно-синей краской http://vrubel-world.ru/vrubel-art/15.php, но что касается тона - комар носа не подточит! И все они - замечательные художники».

Надо сказать, что у Николая Петровича был очень широкий вкус. Он откликался на все хорошее в искусстве, очень любил французских художников от Коро и Курбе до Боннара и Тулуз-Лотрека, но с особенной любовью говорил о своих учителях - Серове и Левитане. Как пейзажисту ближе всех ему был Левитан. Его приводил он в пример очень часто и мог им восхищаться без конца.
Оценки и суждения Крымова никогда нельзя было принимать абсолютно, понимать его слова, как говорится, в лоб. Тому, кто не умел его понимать, могло показаться, что он противоречив и непоследователен. На самом же деле вся его разноречивость объяснялась образностью и метафоричностью его речи, да еще тем, что он любил ошарашить собеседника или показать ему предмет с какой-нибудь неожиданной стороны.
Когда смотришь на картины Крымова, такие красивые по цвету, такие легкие и свободные по живописи, трудно себе представить, как неотступно, с каким упорством он стремился к точной передаче своих ощущений, к точному воспроизведению того, что видели его зоркие глаза. Иногда эта погоня за точностью граничила с самоистязанием. Он мог переписать весь задний план картины, увидев ошибку на три миллиметра в положении линии горизонта. Я помню, как он счистил до грунта и написал заново большой кусок пейзажа, заметив, что ошибся в рисунке домика где-то на заднем плане. Если бы не чистота художественного видения, не постоянно действовавший самоконтроль художника, такая скрупулезность могла бы привести к фотографизму, и механическому копированию натуры. Но этого никогда не случалось. Недаром он так смеялся над теми художниками, которые, чтобы утвердить свою индивидуальность, начинали изобретать нечто такое, чего они в натуре не видели. Он говорил, что у того, кто занимается живописью, должны быть глаза и сердце художника. Тогда ему остается только одно: тончайшим образом воспроизводить на холсте то, что он видит и чувствует. Но если он лишен этой художественной организации, то никакие ухищрения не помогут ему выработать индивидуальность. Поэтому и от себя, и от учеников он требовал прежде всего точности. Слова «красиво», «сочно», «остро», «выразительно» и многие другие, обладающие спасительной дозой неопределенности, совершенно отсутствовали в его лексиконе. Ученику он говорил только «верно» или «неверно». Но эту оценку умел он обосновать доказательством точным, как химическая формула.

Мне не раз приходилось наблюдать процесс работы Крымова над картиной. Трудно сказать, чтобы у него была какая-нибудь определенная, установленная система ведения холста. Начинал он, по-видимому, с любого наиболее приглянувшегося пятна. Таким могло быть и интересно освещенное облако, и домик, и придорожный куст. Предпочитал он писать картину по кускам, сразу заканчивая каждое место. Но потом иногда возвращался к уже написанному, чтобы в зависимости от целого внести корректив. Никогда не накладывал лишнюю краску только для того, чтобы создать эффект фактуры. Не гнался за техническими приемами и осуждал художников, растрачивающих время и силы в поисках эффектной техники письма. Он говорил: «Пиши хоть метлой, хоть лопатой, но пиши верно, попадай в тон». И ради этой верности он мог месяцами дожидаться подходящего по освещению сеанса, дожидаться терпеливо, как энтомолог, изучающий нравы насекомого, дожидается нужного момента.

Доказывая, что все дело только в верности тона, а техника письма не имеет никакого значения, Николай Петрович любил вспоминать анекдот о своем друге, художнике Сапунове, который во время работы (он писал гуашью, и картина его была разложена на полу) уронил на холст папиросу, но не стал ее снимать, а только слегка вдавил в краску и прошелся но ней кистью. Однако сам Николай Петрович относился нетерпимо к случайным бугоркам и пупырышкам, неминуемо возникающим на поверхности красочного слоя, и всегда их соскабливал.
Композицию как размещение предметов на холсте он отрицал начисто. Он говорил, что надо выбрать в натуре «любимый кусок» и дать вокруг него на холсте ровно столько места, сколько нужно, чтобы написать этот кусок наиболее выразительно (в понятии «выразительность» Николай Петрович отводил главную роль цветовому звучанию куска). Что поместится в окружающем этот кусок пространстве холста, то и поместится, а остальное надо отбросить. Это и будет настоящая живописная композиция, а всякое размещение, исходящее из величины и формы предметов, - условно.

Воспоминания о Николае Крымове, продолжение...