|
Шедевры мастера:
После грозы, 1915
Вечернее солнце, 1921
Летний пейзаж с избами
Утро, 1918
|
Николай Петрович Крымов. Воспоминания друзей и учеников о художнике
Воспоминания о Николае Крымове:
Н.Моргунова. Учитель и ученики -
Ф.С.Богородский. Встречи с Крымовым - 2 -
Л.И.Бродская. О моем знакомстве с Н.П.Крымовым -
С.П.Викторов. Мои воспоминания о Крымове - 2 - 3 -
А.О.Гиневский. Беседы с Крымовым - 2 - 3 -
Ф.П.Глебов. Учитель - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 -
Д.Н.Домогацкий. Воспоминания ученика - 2 - 3 - 4 -
К.Г.Дорохов. Памятные встречи - 2 -
В.П.Журавлев. О педагогической деятельности Крымова -
Н.А.Кастальская. Крымов - 2 -
Е.Н.Крымова. Моя жизнь с Н.П.Крымовым -
Ю.П.Кугач. Прекрасная пора учебы - 2 -
Кукрыниксы. Художник Н.П.Крымов - 2 - 3 - 4 -
В.В.Левик. Учусь у Крымова - 2 - 3 -
П.Н.Малышев. Крымов-педагог - 2 - 3 - 4 - 5 -
Н.Г. Машковцев. Живопись Крымова -
А.Л.Лидова. Отец и сын Крымовы - 2 - 3 -
Ф.Н.Михальский. В художественном театре - 2 -
В.Н.Попова. Крымов-декоратор -
Ф.П.Решетников. Дорогие воспоминания - 2 - 3 - 4 - 5 -
Н.К.Соломин. Учитель и друг - 2 -
Г.О.Рублев. Из записной тетради -
А.С.Айзенман. О том, что помнится - 2 - 3 -
С.В.Разумовская. Н.П.Крымов - 2 - 3 - 4.
С.П.Викторов. Мои воспоминания о Крымове
В начале 30-х годов в Москве не было учебных заведений, специально подготовлявших живописцев. Я учился в Изотехникуме памяти 1905 года на так называемом оформительском отделении. В 1934 году Наркомпросом было решено прибавить к нашему трехгодичному курсу еще два учебных года, собрать в одну группу наиболее способных студентов и назвать эту группу станковым отделением. Преподавателем живописи на это станковое отделение был приглашен Н.П.Крымов.
Мы знали Крымова по выставке «Художники РСФСР за XV лет». Это был известный художник; среди наших преподавателей не было ни одного, кто мог бы хоть как-нибудь равняться с ним своим авторитетом. В учебной части и дирекции чувствовалась какая-то напряженная атмосфера, было ясно, что Крымова ожидали с некоторым трепетом. Эта напряженность передалась и нам, студентам.
Видимо, переговоры с Николаем Петровичем нашего начальства несколько затянулись, или Николай Петрович болел, но появился он у нас в классе или поздно осенью или уже зимой. Сказав громко «здравствуйте», он начал раздеваться и спросил, куда повесить пальто. Выяснилось, что его вешать некуда, и староста поспешил вбить гвоздь в стену. Тут произошла неожиданная заминка: высоту, на которой должно висеть пальто, долго не могли определить. «Так будет высоко!» «Низко!» - слышался в притихшей аудитории то резкий, то неожиданно тихий до шепота голос Николая Петровича. Наконец гвоздь вбит на «идеальном» уровне, пальто водворено на место, и Николай Петрович просит показать ему наши работы.
Здесь у Николая Петровича не было никаких затруднений и колебаний: «Вы живописи не понимаете, - сказал он. - Я буду вас учить!»
Вспоминая теперь этот первый день знакомства с Николаем Петровичем, я как-то особенно ярко представляю отличительную черту его характера: обычные жизненные явления, для большинства очень простые, у него вызывали множество затруднений и осложнений и, наоборот, вопросы искусства теоретического порядка, запутанные и неразрешимые для большинства, для Николая Петровича были исключительно просты и ясны. Но здесь я несколько забежал вперед.
С первого же урока начались практические занятия живописью, но проходили они совсем не так, как раньше. Наши прежние учителя ставили для живописи обычные, видимо, вошедшие в традицию художественных учебных заведений «постановки»: натюрморт из красивой вазы на фоне драпировок со складками, обнаженных натурщиков, иногда даже две фигуры сразу, тоже на фоне красивых тряпок; иногда и в натюрморт, и в живые группировки попадала какая-то железная штука в виде шестерни, очевидно олицетворявшая нечто «производственное». Попадались и запыленные чучела птиц, и особенно мне запомнилось чучело белого песца. Педагоги старались проявить в этих постановках свой вкус и старались воодушевить, зажечь и увлечь студентов.
Чего-либо подобного, но еще более сложного и эффектного, ждали мы и от Крымова. Но то, что поставил Николай Петрович, было вообще невозможно ожидать и предвидеть. Это был сколоченный из фанеры и покрашенный белой и коричневой краской - гуашью - домик, высотой около пятидесяти сантиметров. Он стоял на столе, на фоне белой стены, противоположной окнам, и с одной стороны освещался электрической лампочкой. С моей тогдашней точки зрения, не было в природе более неживописного, непривлекательного и неинтересного объекта для художника.
Видимо, до этого домика стояло еще что-либо более простое, потому что домик этот сколачивал, по указанию Николая Петровича, наш староста Миша Наумов, но мне запомнился домик, а самая первая постановка в памяти не осталась. Я начал писать с чувством растерянности, любопытства и ожидания чего-либо еще более неожиданного и странного.
Николай Петрович подходил к студентам, очень внимательно сравнивал этюд с моделью и сразу же высказывал оценку: «Очень плохо! Все неверно! Очень хорошо! У вас лучше всех! Плохо!» Видно было, что в это время Николай Петрович забыл обо всем на свете и весь ушел в нашу работу. Его страстность передалась и нам, вспыхнул дух соревнования, работа над такой, казалось бы, неувлекательной моделью закипела вовсю и всех захватила. Крымов ходил по аудитории, очень добросовестно оценивал каждого, и у всех замирало сердце, когда он молча долго сравнивал модель и ее изображение.
Прежние педагоги вели разговоры со студентами примерно в таком роде: «Хм! Хм! Так! Так! Вы правильно поняли Сезанна, но чересчур им увлеклись. Надо претворять французов сквозь свою собственную призму, и, поверьте, мне бы очень хотелось, чтобы вы внимательнее посмотрели на малых голландцев! Впрочем, не слушайте то, что я говорю - делайте по-своему!..» Или в другом роде: «Мало, мало попотел! Надо больше попотеть!» Конкретных замечаний почти не делали, разговоры велись долгие, туманные, с упоминанием Микеланджело, импрессионизма, помпейских фресок, фаюмских портретов, Сезанна, Матисса и т.д., и т.д.
Ясно, что в головах у нас была страшная путаница. Работали, кто во что горазд. Часть студентов слепо старалась подражать, кто Делакруа, кто Матиссу, кто Дейнеке. Другие просто ни на кого не обращали внимания и работали, как умели, в сущности, без всякого руководства, надеясь на свои способности.
Если же педагог и пытался иногда очень робко сделать какое-либо конкретное замечание, то получал в ответ очень уверенное и неподдающееся возражению: «А я так вижу!» Попробуй докажи ему, что он так не видит! Он художник, творец, он идет от «самого» Сезанна! Он сквозь призму претворяет малых голландцев! А может быть, он «гений», вроде Ван Гога!
Пришел Крымов, и все стало на свое место. «Творцы» и «гении» обратились в робких и трудолюбивых школяров, которые внимательно, робея и затаив дыхание, слушали слова своего учителя: «Не верно! Это надо увеличить на волосок. Проведите отсюда вертикаль! Видите, насколько ошиблись!»
Живопись стала для нас работой, хотя и очень трудной, но конкретной и понятной по своим задачам. Надо писать верно! И только верно, точно передавая натуру. Многие подумали сначала, что это очень просто. Но так ли это просто? Вот стоит домик, одна сторона освещена лампой - она оранжевая, другая сторона холодноватая, рисунок не сложен (ведь мы писали обнаженных натурщиков на фоне ковров), но почему все так напряженно работают, переписывая по нескольку раз одно и то же, в чем трудность?
Надо писать абсолютно точно! Малейшая приблизительность не допускается. Надо идеально развить глаз. Живопись на данном учебном этапе утратила свое артистическое начало. Живопись приблизилась к математике!
Воспоминания о Николае Крымове, продолжение...
|
